Едва вступив на престол в ноябре 1796 г., новый российский император Павел Петрович издает ряд распоряжений, которые решительно меняют внешний вид русской армии. Особое внимание к военной униформе Павел I сохранял на протяжении всего своего непродолжительного царствования. В результате настойчивой и последовательной политики Павла I в этой сфере российская армия распростилась с "потемкинской" униформой (которая носилась с 1786 г.), чтобы одеться в униформу в "прусском" стиле. Образованное российское общество, прежде всего офицерский корпус, весьма активно реагировали на эти мероприятия, и реагировали главным образом негативно. Реакция могла быть относительно сдержанной, как в случае с Л.Н. Энгельгардтом, в 1796-1799 гг. командовавшим батальоном, а с 1799 г. – полком. В своих "Записках" он вспоминает о реформах Павла I: "Переменил мундиры, одел всю армию на манер прусский, прошлого века; тоже и самый прусский старый военный устав издал к исполнению, введя совсем новый род службы, так что старые генералы не более знали новую службу, как и вновь произведенные прапорщики; старым людям, сделавшим навык к старому обряду, трудно было не только исправлять её, но даже и понять"¹. Однако реакция могла быть и более резкой. Капитан Московского гренадерского полка Николай Грязев сделал такую запись в своем дневнике: "15 [января 1797 г.] отправлен я был со всеми приехавшими со мною чинами к генералу князю Петру Петровичу Долгорукому, управляющему новым обмундированием, где последовало с нами нещадное и уродливое преобразование: прекрасные мундиры наши, украшающие и открывающие человека во всей его природной стройности, заменили каким-то нескладным мешком, делающим и самого прекрасного мужчину безобразным привидением… В таком карикатурном наряде я не мог равнодушно видеть себя в зеркале и от доброго сердца хохотал, несмотря на головную боль, происходящую от стянутых волос, вонючего сала и крепко стянутой галстуком шеи"². Дело не ограничивалось только словесными отзывами, офицер лейб-гвардии Измайловского полка А.Д. Копьев пародийно удлиняет косу, доводит до абсурда другие детали павловской униформы, за что и попадает в тюрьму³.

Многочисленные отзывы современников сформировали устойчивое представление об униформе эпохи Павла I как о неудобной и даже совершенно не подходящей для военной службы⁴. Кроме того, "негодной" "павловской" униформе противопоставляется "потемкинская" военная форма, как "удобная и практичная"⁵ и даже по ряду признаков стоявшая намного выше уровня военного снаряжения большинства европейских стран⁶. Подобные рассуждения теряют убедительность, если только внимательно приглядеться к "потемкинской" и "павловской" униформам, а также вписать их в общий контекст развития европейской военной одежды.

Начнем с "потемкинской" униформы. Прежде всего этот тип обмундирования вовсе не был изобретением Г.А. Потемкина. Во второй половине XVIII в. ряд европейских держав меняют форму своих войск. В первую очередь это относится к Великобритании и Австрии. Британские военные вынуждены были пойти на подобные новшества с 1768 г. из-за невозможности воевать в униформе "прусского" типа (в британской армии эта униформа носилась со второй четверти XVIII в.) в своих огромных колониальных владениях с их специфическим природными условиями и невозможностью наладить нормальное интендантское снабжение⁷. Англичане отказываются от неудобных гамаш (их заменили небольшие сапоги гусарского типа) и от париков и кос на головах солдат. Легкие драгуны и стрелки в пехоте получают каски вместо треуголок. Еще дальше пошел австрийский император Иосиф II. После окончания Семилетней войны 1756-1763 гг. венские политики все больше внимания обращают на Балканы, оформляется австро-русский союз против Османской империи. В ожидании войны с Турцией (война последовала в 1788-1791 гг.) австрийские военные сталкиваются с уже знакомыми проблемами: "дикостью" и "нецивилизованностью" балканского театра военных действий. Правитель-реформатор Иосиф II (в этот момент он был соправителем своей матери Марии Терезии) решает поменять униформу австрийской армии, сделать её более простой и пригодной для экстремальных внешних условий будущей войны. Если сравнить детали вводимой с 1767 г. новой австрийской военной униформы⁸ с "потемкинской" униформой, то их сходство сразу бросается в глаза: та же короткая куртка вместо длинного мундира, те же просторные шаровары вместо панталон и уже знакомые короткие сапоги вместо гамаш. Правда, от париков и кос австрийцы не отказались. Во всяком случае, Потемкин в качестве реформатора обмундирования выступает, скорее, как эпигон своих европейских военных коллег. Тем более, что проблемы перед российским военным руководством стояли схожие: к "дикости" балканского и черноморского театров военных действий с турками прибавлялись весьма скромные возможности российской военной промышленности и интендантской службы.

Впрочем, если учесть равнодушие большинства европейских стран к подобным нововведениям в области военной униформы, то можно предположить, что эти новации рассматривались лишь как исключительные меры, предназначенные для особых условий боевых действий вне "европейской" ойкумены или на её дальних границах. Во второй половине XVII – первой половине XIX вв. нормой в европейских и русской армиях было соответствие военной униформы одежде высших слоев общества. Военные мундиры подчинялись всем веяниям моды. В указанный период создание специальной военной одежды только для боевых условий было слишком непривычным для культурного сознания европейцев и россиян.

Сам "потемкинский" мундир отнюдь не был свободен от декоративных, ненужных на военной службе деталей. Сохранились нагрудные лацканы, сложные лампасы на штанах, цветные отвороты на полах куртки. Особенно неудачным экспериментом оказались новые шапки-каски, которые вводились в пехоте и в линейной кавалерии. Внешне эти каски выглядели прекрасно, но были очень неудобны в повседневном ношении и быстро приходили в негодность⁹. Самое же забавное заключалось в том, что офицерская (а в гвардии – и у рядовых) униформа оказалась почти не затронутой потемкинской реформой, сохранив все признаки "прусского" мундира, который русская армия носила еще со второй четверти XVIII в. Между тем именно офицерский корпус больше всего возмущался "прусскими" мероприятиями Павла I в области военной одежды.

Теперь обратимся к "павловской" униформе. Настоящей объективной проверкой эксплутационных качеств униформы всегда выступает война. Многочисленные критики "павловской" униформы обычно указывают на то бедственное состояние, в которое пришло обмундирование русских войск во время итальянского и особенно швейцарского походов А.В. Суворова в рамках войны Второй антифранцузской коалиции против Франции в 1798-1802 гг. Однако подобная критика является некорректной, так как униформа российской армии в принципе была не готова к боевым действиям в горах, к чему прибавилась недобросовестность австрийских интендантских служб, взявших на себя снабжение русских войск в Италии и Швейцарии¹⁰.

Сказанное вовсе не является доказательством особой удобности военной одежды, принятой в русской армии при Павле I. Однако здесь следует разобраться с самим понятием "удобность". В традиционном обществе одежда лишь во вторую очередь выступает как удобное и практичное средство защиты от неблагоприятной внешней среды. Прежде всего одежда является знаковой системой, которая максимально четко должна была обозначить социальный статус своего хозяина. Чем выше был его социальный статус, тем большую роль играла знаковая функция одежды. Человек традиционного общества мог совершенно не обращать внимание на непрактичность своего одеяния, лишь бы оно несло о своем владельце максимально полную социальную информацию и подчеркивало его по возможности высокий социальный статус. Подобное положение вещей сохранилось в XVIII в. даже в Европе, где структуры традиционного общества начали трансформироваться. Тем более верны эти соображения для России, где традиционалистские структуры сохраняли мощные позиции в обществе и культуре. Мундир "прусского" типа при всей его внешней эффективности был не очень приспособлен к реальным боевым условиям, и тем не менее все европейские армии к середине XVIII в. были одеты в такие мундиры. Дело было не только в исключительно высокой военной репутации Пруссии периода Фридриха II Великого. Видимо, прусская военная униформа оказалась наиболее адекватной стремлению европейского и российского общества выделить армию, военное сословие из общей социальной структуры, подчеркнуть их исключительное положение. К этим традиционалистским представлениям следует прибавить ряд принципиально новых для европейской и русской культур XVIII в. соображений. Униформа подчеркивала принадлежность армии к механизмам быстро крепнущего государства. Также следует не забывать влияние идей Просвещения с их враждебностью ко всему естественному, природному как олицетворению хаоса, который должен быть упорядочен разумом. Правда, во второй половине XVIII в. благодаря идеям Ж.Ж. Руссо начинает набирать силу новое отношение к природе, что сказалось в некотором упрощении гражданской моды (мода эпохи Людовика XVI), однако области военной одежды подобные веяния коснулись только начиная с XIX в. В России униформу "прусского" типа начали вводить еще в правление Анны Иоановны и в различных вариантах эта униформа просуществовала до 1782 г. Так что Павел I лишь вернул дело обмундирования русской армии на знакомую, проторенную для России и Европы дорогу.

Протест против павловских нововведений в сфере униформы носил не военно-практический, а именно идеологический характер. Это была одна из форм борьбы российского образованного общества, в том числе и офицерства, против нового правительственного курса. Подобное умозаключение подтверждается тем, что до нас не дошло ни единого факта протеста против новой униформы (да и всей политики Павла I в военной сфере) в солдатской среде, хотя, казалось бы, именно простые солдаты должны были в наибольшей степени пострадать от перемен (напомним, что упраздненная "потемкинская" униформа предназначалась прежде всего для рядового состава). "Император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязывал его к себе…" (из "Записок графа Бенигсена"); "Все трепетали перед императором. Только одни солдаты его любили". (из "Записок княгини Ливен"); "Солдаты любили Павла…" (из "Записок графа Ланжерона")¹¹. Если обратиться к сфере военной одежды, то даже критики Павла I вынуждены признать полезность многих павловских мероприятий, причем именно для простых солдат, до сих пор не слишком избалованных вниманием власти к их повседневному быту. При Павле I был установлен тщательный контроль за снабжением войск сукнами и полотнами, при этом началась систематическая борьба с хищениями¹². В униформе впервые были введены теплые вещи: специальные теплые жилеты ("фуфайки"), а затем – впервые в истории российской военной одежды – шинель¹³. Следует отметить, что с эпохи Петра I в русской армии для холодного времени года предназначалась только "япанча" – плащ из простой материи; если солдат заботился о своем здоровье, то теплые вещи он должен был покупать за свои деньги, а носить их мог только с разрешения начальства. Шинель спасла жизнь тысячам солдат, ибо согласно данным медицинского обследования в русской армии в 1760 г. больше всего больных страдали (и обычно умирали) от "ревматических" болезней и болезней органов дыхания¹⁴.

Почему мероприятия Павла I по переуниформированию армии вызвали столь резкую оценку офицеров? Как уже говорилось, человек традиционного общества (а подавляющее большинство российского офицерского корпуса в XVIII в. было носителем традиционного сознания) крайне щепетильно относился к своему внешнему виду, ибо это была его своеобразная "визитная" карточка в обществе. Однако в России государство было полновластным хозяином форменной одежды с самого момента её возникновения в XVI веке. В русской армии XVIII столетия привыкли к частой смене деталей обмундирования даже на протяжении одного царствования, не говоря уже о более длительных периодах. Если же протест против "павловского" мундира носил идеологический характер, то почему это произошло в столь специальной сфере, как военная униформа?

Исследователи, изучавшие и изучающие эпоху Павла I, постоянно приходят к одному и тому же вопросу: имел ли император в своей голове четкий государственный курс или же его бурная, порой даже судорожная государственная деятельность была лишь продолжением сложной мешанины отдельных здравых идей и эмоциональных импульсов (например, ненависти к своей матери Екатерине II), наконец, просто результатом умопомешательства?¹⁵ В задачу данной статьи не входит отвечать на этот вопрос. Хотелось бы обратить внимание на другое: если современным исследователям нелегко разобраться в этом вопросе, то как же трудно было разобраться в этом современникам Павла I, при той закрытости верховной власти в России перед лицом общества, когда представители различных социальных групп были лишены права просто обсуждать мероприятия царя и правительства, не говоря уже о возможностях их критиковать. Да и сами элементы гражданского общества в России еще только зарождались, в том числе и механизм общественного мнения. В этих условиях даже наиболее активные представители общества предпочитали обсуждать и давать оценку тем действиям верховной власти, которые хоть как-то были понятны, шли в рамках привычных представлений о государственной политике¹⁶. Униформу правители России в XVIII в. меняли очень часто, причем нередко такие перемены были не просто прихотью царствующей особы, а выступали внешним признаком глубинных изменений во внутренней и внешней политике (подобными "знаковыми" мероприятиями было введение "прусского" мундира при Анне Иоановне, перемены в униформе при Петре III и Павле I). Это был особый язык, которым власть как умела говорила со страной. Отношение к "павловскому" мундиру показывает, как общество перехватывало этот язык у правителей и возвращало его как бумеранг.

В особой ситуации оказывался российский офицерский корпус. С одной стороны, это была наиболее организованная и достаточно просвещенная часть господствующего класса России (при всей пестроте реального социального состава офицерства в XVIII в.)¹⁷. Офицеры привыкли видеть себя необходимым элементом власти, гвардейские офицеры несколько раз на протяжении XVIII столетия создавали эту власть. С другой стороны, с момента возникновения русской регулярной армии ее офицерам было категорически запрещено заниматься политической деятельностью и примыкать к какой-нибудь идеологии¹⁸. Складывалось парадоксальное положение вещей: офицеры выступали как одна из основ властной пирамиды в российском обществе и одновременно полностью зависели от власти, прежде всего в идеологической сфере. Особенно сильно такая зависимость ощущалась у штаб-офицерских чинов в армейских полках (несколько меньше – в Гвардии), когда даже простой отпуск домой являлся милостью начальства. Поэтому офицерская среда стремилась использовать любые возможности (а их представлялось немного) для выражения своего мнения "верхам". Отношение к униформе являлось одной из таких возможностей. Гвардейский офицер с неподдельной грустью описывает свою жизнь в павловское царствование в следующих стихах:

"Ахти-ахти-ахти – попался я впросак!

Из хвата-егеря я сделался пруссак.

И, каску поменяв на шляпу треугольну,

Веду теперь я жизнь и скучну и невольну.

Наместо чтоб идти иль в клаб, иль в маскарад,

Готов всегда бежать к дворцу на вахтпарад…"¹⁹

Обращает на себя внимание то, что сетования на тяжелую жизнь офицер начал с перемен в униформе и лишь затем перешел к более серьезным основанием для своего недовольства.

Резкая реакция российского общества, российских офицеров на перемены в военной униформе в эпоху Павла I дает возможность не только рассмотреть особенности социально-политической конъюнктуры в России последней трети XVIII в., но и вскрыть некоторые глубинные механизмы функционирования российского общества в XVIII столетии. С этой точки зрения, военную одежду и ее роль в обществе и культуре можно проанализировать с помощью семиотических моделей, прежде всего используя модель культуры как "семиосферы", предложенную Ю.М. Лотманом²⁰. Согласно этой модели, культура представляет собой совокупность множества множеств знаковых систем и сложных взаимодействий между ними, или "семиосферу". "Семиосфера" четко организована: у нее есть "ядро", поверхностный слой или "граница", а также пространство между ними, где и располагается основная часть знаковых систем. "Ядро" состоит из знаковых систем, наиболее устойчивых к внешним воздействиям, особенно к воздействию времени, и значимых для функционирования всей "семиосферы". Знаковые системы "ядра" неизменны или меняются чрезвычайно медленно. Ю.М. Лотман считал наиболее важной знаковой системой "ядра" язык, однако в центре "семиосферы" всегда находится и масса других знаковых систем. На "границе" функционируют наиболее динамичные, но зачастую "нестойкие" знаковые системы, которые постоянно меняются, иногда распадаются или вытесняются за пределы "семиосферы". В основной части "семиосферы" знаковые системы выстраиваются от "ядра" к "границе" в зависимости от своей большей или меньшей изменчивости. В целом "семиосфера" представляет собой настоящий бурлящий котел, поскольку все эти многочисленные знаковые системы активно взаимодействуют и время от времени стремятся изменить свое положение в общем порядке: знаковая система или пробивается в "ядро", или выталкивается на "границу", а то и за пределы системы²¹.

Можно предположить, что покинувшие свое привычное место, пришедшие как бы в "возбужденное" состояние знаковые системы вызывают в обществе и культуре наиболее пристальное внимание и острую реакцию. Обозначим эти элементы "семиосферы" как "блуждающие" знаковые системы. В период трансформации важнейших структур общества количество "блуждающих" знаковых систем резко возрастает. Кстати, Ю.М. Лотман считал, что, когда большинство знаковых систем в "семиосфере" приходит в движение, "семиосфера", как правило, погибает или "расползается"²².

Для европейской и российской культур XVIII столетие было временем трансформации, хотя в различных странах изменения проходили по-разному и затрагивали различные сферы социального и культурного пространства. Тем не менее в это период как в Европе, так и в России одежда вообще и военная одежда в частности как знаковая система вела бурное существование, превратившись в настоящую "блуждающую" знаковую систему. В традиционном обществе одежда располагается где-то у самого центра "семиосферы", ибо мало меняется во времени. Одежда здесь отражает в первую очередь социальный статус человека, его принадлежность к определенной социальной группе. Социальная структура традиционного общества носит жестко-иерархичный, малоподвижный характер. Отсюда традиционность в одежде, когда имело смысл хранить лучшие вещи в "бабушкином сундуке", ведь они могли понадобиться все новым и новым поколениям.

Ситуация меняется, когда в XV-XVI вв. традиционное общество в Европе вступает в полосу системного кризиса, в ходе которого начинается медленная и мучительная, с многочисленными возвратными движениями перестройка всего европейского социума. Эти процессы затронули и сферу одежды. Формирование идей самоценности личности, индивидуализма резко усилили внимание общества к одежде, так как это был самый простой способ выделиться на общем фоне и декларировать свою самостоятельность. Одновременно одежда становится орудием самоутверждения новых социальных групп, особенно если они стремились занять господствующее позиции в обществе. Видимо, первым ярким проявлением данных процессов стало появление в европейской культуре феномена моды как таковой (начиная с "бургундской моды" в XV в.)²³.

Развитие материального производства в XVII-XVIII вв. позволило реализовать новое отношение к одежде в массовых масштабах, что проявилось в униформировании созданных европейскими государствами больших регулярных армий (первыми примерами такого рода можно считать армию "нового образца" Кромвеля в Англии и армию Людовика XIV во Франции)²⁴. Кроме указанных функций, форменная одежда теперь еще и демонстрировала принадлежность человека не к органическим социальным группам, медленно формировавшимся в рамках традиционного общества, а к социальным группам искусственного происхождения, быстро создаваемым благодаря потребностям общества и государства. Одежда как знаковая система начала свое движение от "ядра" "семиосферы" к "границе", что уже достаточно четко проявляется в европейской культуре XVIII в.

В отличие от Европы, в российской культуре традиционное начало было выражено значительно сильней. К началу XVIII в. традиционное общество в России еще только начало трансформироваться, причем в очень немногих сферах. Реформы Петра I положили начало практике, когда государство в России насильственно пересаживало на российский культурный "пейзаж" отдельные фрагменты европейской "семиосферы". Эта политика нередко вызывала острую реакцию общества, поэтому та или иная знаковая система проживала в российских условиях даже более активную, иногда почти скандальную жизнь по сравнению с европейскими странами (особенно если такая знаковая система захватывала в свою орбиту все новые и новые социальные группы и структуры). Эти рассуждения напрямую относятся к одежде, поскольку Петр I, начав внедрять европейский костюм в России, совершал над российским традиционным сознанием двойное насилие: сама по себе европейская одежда была чужда большинству российского общества, но Петр I настаивал еще и на новом отношении к одежде, которое сформировалось в европейской культуре. Получалось, что костюм (в том числе военный), выступая в европейской "семиосфере" как "блуждающая" знаковая система, в России вызывал дополнительные эмоции как выражение насильственного вторжения власти в отечественное культурное пространство²⁵. На это накладывалась невозможность для российского общества оппонировать власти методами, привычными для гражданской оппозиции в Европе. Вот российские оппозиционеры и выбирали специфические формы протеста, например протест против нового покроя военного мундира. Европейские наблюдатели нередко чувствовали эту повышенную эмоциональность россиян (как власти, так и общества) в отношении иностранной одежды и не очень её понимали. Говоря о введении мундира "прусского" типа Павлом I, именно прусский посланник граф Брюль недоумевал: "Император не нашел ничего лучшего, как взять за модель прусский образец и слепо ему следовать, без предварительного серьезного размышления о необходимых приспособлениях этого образца к месту, климату, нравам, обычаям, национальному характеру etc"²⁶. Здесь видно недоумение человека, принадлежащего к другой "семиосфере". Наконец, одежда как знаковая система всегда вызывает в социуме повышенное внимание, так как построена на иконической, зрительной основе и не требует для восприятия сознанием языка или письменного текста в качестве посредника. Подобные знаковые системы воспринимаются людьми, обществом эмоционально и быстро²⁷.

Таким образом, благодаря глубинным механизмам и процессам в российской "семиосфере" в XVIII в., реформы Павла I в области военной униформы были просто обречены на активную реакцию российского просвещенного общества, независимо от её негативного или позитивного характера.

Подводя итоги, можно утверждать, что многочисленные рассуждения современников о "неудобности" и даже "непригодности" военных мундиров, введенных в русской армии императором Павлом I, в очень малой степени отражают реальное положение вещей. В конце концов, европейскому и русскому солдату XVIII в. было не привыкать к неудобной для военной службы одежде. Павловские реформы лишь возвратили Россию к привычному для рассматриваемой эпохи соответствию военной одежды одежде верхушки общества, колебаниям моды. Следует значительно скорректировать и привычное противопоставление "павловского" и "потемкинского" мундиров. Протест российских (прежде всего гвардейских) офицеров против новаций Павла I в области униформы был прежде всего идеологическая акция, своеобразное проявление гражданской оппозиции власти. Особенностью данной акции было причудливое переплетение в ней традиционалистских соображений, сохранивших большое влияние на сознание образованной верхушки российского общества последней трети XVIII в., и идей, характерных для нового типа сознания, основанного на идеях Просвещения и отстаивавшего принципы гражданского общества в отношениях с самодержавием.

1. Энгельгардт Л.Н. Записки. – М., 1997. – С. 148.
2. Форма русской армии: [16 открыток] / Автор-составитель и автор текста Г.И. Меерович. – М.: Изобразительное искусство, 1991. – Вып. 2. Русская форма 1797-1801.
3. Эйдельман Н.Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII – начало XIX столетия. – М., 1982. – С. 78.
4. Подобная точка зрения продолжает воспроизводиться и в современных изданиях: Бегунова А.И. Сабли остры, кони быстры… Из истории русской кавалерии. – М., 1992. – С. 92; Военная одежда русской армии. – М., 1994. – С. 84.
5. Глинка В.М. Русский военный костюм XVIII – начала XIX века: Альбом. – Л., 1988. – С. 35.
6. Леонов О.Г., Ульянов И.Э. Регулярная пехота: 1698-1801 / История российских войск. – М., 1995. – С. 152.
7. Mollo J. Uniform of the American Revolution in color / John Mollo; illustrated by Malcolm McGregor. – New-Jork: Stekling Publishing Co., Inc., 1991. – P. 11-19.
8. Эти детали хорошо переданы в: Knotel H., Sieg H. Uniforms of the World. A Compendium of Army, Navy and Air Force uniforms, 1700-1937. London-Melburne: Arms and Armour Press, 1969. – P. 13-14,18.
9. Любопытно, что такая же неудачная судьба была у введенной в австрийской армии в 1767 году шапки-каскета. См.: Forster G., Hoch P., Muller R. Uniformen europaischer Armeen.- Berlin: Militarverlag der Deutschen Demokratischen Republik (VEB), 1978. – S. 103. Сам Г.А. Потемкин в своей знаменитой "Записке об одежде и вооружении войск", ставшей программной основой для реформы военной одежды русской армии в 1782-1786 гг., признает наличие непрагматических соображений при создании проекта своей знаменитой каски: "Каска, сверх выгоды и способности в употреблении своем, имеет перед шляпой и ту предпочтительность, что вид дает пригожий солдату и есть наряд военный характеристический". – Полный текст "Записки…" см.: Военная одежда русской армии… – С. 77-79.
10. Леонов О.Г., Ульянов И.Э. Указ. соч. – С. 222.
11. Цит. по: Эйдельман Н.Я. Указ. соч. – С. 132.
12. Цит. по: Военная одежда русской армии… – С. 123.
13. Военная одежда русской армии… – С. 101.
14. Цит. по: Леонов О.Г., Ульянов И.Э. Указ. соч. – С. 103-104.
15. Подборку различных мнений современников и историков о Павле I и его царствовании приводит Н.Я. Эйдельман: Эйдельман Н.Я. Указ. соч. – С. 137-160. См. также: Сорокин Ю.А. Павел I: личность и судьба. – Омск, 1996. – С. 3-4, 147-160.
16. Сорокин Ю.А. Российский абсолютизм в последней трети XVIII века. – Омск, 1999. – С. 236-240.
17. Волков С.В. Русский офицерский корпус. – М., 1993. – С. 266-268, 273.
18. Волков С.В. Указ. соч. – С. 286-288. См. также: Лапин В.В. Семеновская история: 16-18 октября 1820 года. – Л. – С. 54, 57.
19. Русская армия в конце XVIII века: Каталог выставки. – Звенигород, 1990. – С. 3-4. Цит. по: Леонов О.Г., Ульянов И.Э. Указ. соч. – С. 216.
20. Далее приводятся идеи, изложенные Ю.М. Лотманом главным образом в книге "Внутри мыслящих миров": Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек-текст-семиосфера-история. – М., 1996.
21. Лотман Ю.М. Указ. соч. – С. 163-174.
22. Там же. – С. 171.
23. Гуревич А.Я., Харитонович Д.Э. История средних веков: учебник. – М., 1995. – С. 250-251.
24. Forster G., Hoch P., Müller R. Op. sit. – S 12, 59-61, 64-65.
25. Как "блуждающая" знаковая система, одежда выступала "раздражителем" в российском обществе до середины XIX века (достаточно вспомнить поведение славянофилов).
26. Эйдельман Н.Я. Указ. соч. – С. 67-68.
27. Лотман Ю.М. Указ. соч. – С. 296.